СЕВЛИ ИЗ СТАРОГО КИЕВАТА

Река широкая, тот берег виден узкой полоской. Над вольной водной гладью снежным комом повисла огромная луна и притушила своим мертвым блеском редкие звезды. Севли сидит на прибрежном камне, уныло тянет:
– На небе много хороших звезд... Ой, много!
Он повторяет эти слова, меняя голос, и оттого песня его бесконечна. Севли сегодня встретил старого друга Лаптандера и выпил с ним водки. Она хорошо прошла в душу Севли и разбудила сидевшую там радость. А старому другу водка не угодила, и он кулаком ударил Севли.
– Ты у меня сеть украл! – напомнил при этом старый друг.
Правда есть правда, случилось такое десять лет назад, только Севли не крал сеть, а взял на время, потому что своей не было.
– Ты у меня лодку украл! – снова напомнил старый друг и еще раз замахнулся.
Это было двадцать лет назад... У старого друга было три калданки, а Севли тоже хотел есть рыбу. Но какой же он рыбак, если у него нет лодки?
– Ты у меня дочь украл!
Верно. Ой, как верно! Было, тридцать лет назад было... Молод был Севли, быстр, кровь кипела в жилах, покою не давала. Как он мог пройти мимо дочки Лаптандера?
Севли заплакал, слезы потекли по его старому лицу, но песню он продолжал, только теперь она стала еще печальней и жалостливей.
Он жил на излуке реки в заброшенном поселке Старый Киеват, и не было у него ни жены, ни детей, а была только собака. Когда-то на этом берегу проживало девять семей, в девяти юртах горело девять очагов, но потом началось укрупнение колхозов, и люди уехали в село, где для них построили дома с печами и кухнями. Люди эти были моложе, потому оказались легче на подъем, а Севли остался в своем старом жилище, в котором незаметно обитали духи умерших родителей, жены и двух дочерей. В тишине по ночам он слышал их вздохи и обещал им, что не оставит отчего угла без огня, без тепла, без живого дыхания, и никакой начальник не принудит его уйти отсюда, потому что он стар и оттого свободен, как перелетная птица: сегодня еще на этом свете, а завтра улетит – и нет Севли.
Колхозное руководство и не собиралось трогать его, понимая полную бесполезность подобной затеи, и даже выделило ему лодку-бударку со стационаром и три лошадиные силы, чтобы ездить до ближайшего плашкоута и сдавать улов. Севли и теперь был удачливым рыбаком, зарабатывал хорошо, а речная лавка появлялась каждую неделю, привозила хлеб, соль, табак, сахар и, вообще, все нужное, кроме водки, которая в путину находилась под запретом. А зимой выручал мерин, тоже выделенный колхозом для промысловых надобностей. Так что жить можно было: одет, сыт и трубка набита.
Севли сидит на берегу Оби и тянет печально:
– Много на свете добрых людей... Ой, много!
А день начался хорошо, беспечально.
Ранним утром Севли проверил сети и выбрал немало рыбы, прикрыл ее свежей травой от солнца и, не заезжая домой, подался до плашкоута. Рыбу приняли первым сортом, выписали накладную, и всем этим Севли остался доволен. Оттого и захотелось ему вдруг побывать в селе, зайти в правление, получить законный заработок, походить по магазинам, а их там целых три, навестить знакомых, попить чайку или чего покрепче, но толково, с разговорами о делах, о жизни, о живых и умерших.
Бударку он оставил у пристани, прихватил мешок с малосолкой и пошел неторопливо по дощатому тротуару, приветливо поглядывая по сторонам. Летом село малолюдно, особенно в такой погожий день, весь народ уезжает на рыбалку, на покосы, одни только дети да старики остаются.
Но Севли нынче везло: лет пятнадцать не видел Лаптандера, а тут на тебе – на крыльце правления сидит! Совсем маленький стал, ссохся, почернел.
Поздоровались за руки.
– Ты, что ли?
– А-а, ты!
Очень они были старыми друзьями, даже не припомнить – с каких пор. Помолчали. Потом Севли сказал:
– Сиди.
А сам пошел в бухгалтерию, получил денег по накладной, угостил женщин малосолкой, потому что знал: подарки дари – желанным будешь.
Когда вышел на крыльцо, Лаптандер сидел, как сидел, ни одна складка на рубахе не изменилась. Севли стал думать, как бы старого друга приветить. Жил Лаптандер в глуши. Не то что Севли, которому до села всего ничего, три часа на моторе.
– Пойдем кино смотреть,– сказал Севли, раскурив трубку.
– Зачем кино? – удивился старый друг.
– Надо кино.
Севли пошел впереди, а Лаптандер поплелся за ним. Так они молча прошли полсела. Клуб оказался закрытым. Севли спросил пробегавшую мимо девочку:
– Когда будет кино?
– Вечером, когда же еще? – ответила девочка.
Друзья сели на крыльцо и стали ждать.
Солнце не пекло, а грело: сперва – слева, потом – справа. Просидели пять часов, не проронив ни слова.
Клуб открыла рябая и высокая женщина. Севли и Лаптандер прошли в дверь и оказались в комнате со множеством портретов на стенах. Таких красивых мужчин и женщин Севли никогда не видел. Он рассматривал фотографии с почтительным уважением. Лаптандер глядел себе под ноги, и похоже было, что дремал. Севли тронул его локтем.
Народу собралось немного, всего человек семь. Рябая женщина, которая теперь встала в дверях, всех пропустила, а Севли с его другом не пускает.
– Нам кино надо,– говорит ей убедительно Севли.
– Купите билеты,– отвечает она.
– Деньги платить надо?
– А как ты думал?
– Я кино не заберу, зачем деньги?
– Без билета не пущу.
Севли сдвинул брови, хотел припугнуть женщину:
– Ты совсем дурная.
– Еще поговори!
Не те пошли бабы, мужика не боятся.
– Плохой человек,– сказал Севли и показал пальцем на женщину.
– А ну-ка убирайтесь! Не то милицию вызову.
Севли начальство уважал, потому что человеку без начальства жить никак нельзя. Кто деньги платить будет? Кто премию давать будет? Кто печать на справку поставит?
– Милицию не надо,– сказал Севли. – Думать будем.
Севли немножко подумал и спрашивает женщину:
– Муксуна смотреть будешь?
И показывает на мешок. У женщины лицо сразу стало добрым. Севли достал рыбину, такую малосолку вытащил – язык откусишь. Женщина потянулась за рыбой, Севли отвел ее руку:
– Деньги плати.
– Сколько?
– Рубль плати, два плати.
Обрадовалась дешевизне, торопливо сунула два рубля.
Севли рыбу спрятал.
– Ты чего?
– Рыбу смотрела, деньги платила. Хорошо?
– Не шали, ишь!
– Не хорошо?
– Почему это я платить должна, глазами сыта не будешь!
– Зачем билет тогда просишь? – сказал резонно Севли.– На, держи два рубля из твоего кармана, держи муксуна, детей корми.
Отдал он деньги и рыбу, взял друга за руку и прошел в зрительный зал. В душе он был горд, что так ловко перед Лаптандером проучил глупую бабу, захотевшую быть умней мужика.
А главное – прошел без билета, как большой начальник.
Картина была про войну. Севли охотно и в голос объяснял, где наши, а где немцы. Сзади кто-то сказал:
– Нельзя ли помолчать, родной?
Севли обернулся и очень сердечно пояснил:
– Старый друг мало-мало не понимает.
И для ясности дотронулся до плеча Лаптандера.
После кино Севли предложил выпить. Лаптандер прослезился, быстро-быстро задвигал ногами, Севли еле за ним поспевал. Какой-то человек встретился, поздоровался, широко улыбаясь, но друзья разговаривать с ним не стали, совсем было некогда.
В магазине Севли за все расплатился сам, на закуску взял две банки консервированных слив, и пошли они за село, устроились на бережку и принялись пировать.
Все хорошо началось, а кончилось плохо.
Домой вернулся ночью. С веселым лаем встретила его собака. Он облапил ее, прижал к себе, но та – непривычная к ласке – взвизгнула, вырвалась и отбежала в сторону. Она настороженно следила за тем, как хозяин бесцельно ходил, потом сел у самой воды.
– На небе много хороших звезд... Ой, много!
Собака подползла к хозяину и стала негромко подвывать.
– На свете много хороших людей... Ой, много!
Какой счастливый день принесла судьба! Утром рыбы наловил, в село поехал, старого друга встретил, выпил с ним. К чему было говорить: «Ты у меня сеть украл!?»
Если три сети могут тебя прокормить, зачем держать семь? Отдай лишние тому, кто в них нуждается. Сегодня у тебя семь сетей, а завтра могут навалиться семь бед. Тогда как?
– Ты у меня оленей увел!
Лаптандер держал стадо в сто голов, а Севли нужны были три оленя. Если бы он не взял тех быстрых оленей, то как бы ушел от погони и как бы увез красивую дочь Лаптандера?
На свете много людей, как звезд на небе, но никто из них так и не узнает, что за человек Севли и как он прав...
Собака выла, задрав острую морду, и уже сама над собой была не властна, и окрик хозяина не остановил бы ее, пока до конца не вырвалась бы на волю ее псиная печаль. Вой этот был тягуч и устремлен к небу, как в безветренную стужу белый дым над избой.
Севли думал, что если бы он поехал к людям, то нашел бы сто друзей, а может, того больше, и было бы с ними хорошо и весело, не стали бы они его обижать, как Лаптандер, отвыкший в одиночестве от человеческого слова. А еще думал Севли, что из всего множества дорог на свете нет ни одной, которая бы вела от мертвых к живым. А поскольку нет такой дороги, то Севли не может уйти один, оставив родителей, жену и двух дочерей без огня, без тепла, без живого дыхания.
Где те быстрые олени, на которых увез молодой Севли смуглую дочь Лаптандера?

***
О Володе Веткевиче я вспомнил случайно и только потом понял, что ни с кем другим не стал бы делиться своим беспокойством, а с ним было связано так много: как заядлые коллекционеры, обменивались мы щедро и жадно не марками, не монетами или спичечными этикетками, а воспоминаниями о родине – он о своей, я о своей.
– Это Чупров,– сказал я в телефонную трубку, когда услышал его голос.– Здравствуй!
– Афанасий! – обрадовался он.– Чего так официально – Чупров?
– Давно не виделись. Может, забыл.
– Это у тебя нынче юмор такой?
– Нынче крутые дела творятся. Я как-то Феликсу позвонил -- помнишь по киностудии? – а он по-русски не понимает, размовляет на мове.
– Афанасий, должен знать, я человек интеллигентный: с англичанином говорю по-английски, с поляком – по-польски и русский не забыл. Так что с Феликсом не путай. И скажи-ка мне, братка, не ударился ли ты в политику?
– Бог миловал.
– Утешил, Афанасий. А то не о чем стало говорить с людьми, одна политика.
– Чем ты занят?
– Слушай, Афанасий, это как же ты ко времени позвонил! Сам-то очень ли занят?
– Я вольный художник.
– Вот ты мне и нужен, вольный. Завтра с утра едем.
– Спросить можно – куда?
– Можно. Отвечаю – в Дубичи.
– И что мы там с тобой потеряли, Володимир?
– Веру в человека потеряли. Или не согласен?
– Спорить не буду. А в Дубичах найдем потерянную веру. Я правильно понял?
– Ты всегда был толковым, Афанасий, почему я с тобой и дружу. Мне приятель позвонил из этой деревни. Он там учителем. Может, даже знаешь: Василий Крупник.
– Всех твоих приятелей не запомнишь. Половина республики – твои приятели. Туда, значит, вера убежала, в Дубичи? Злыдни похоронили, а Василий откопал, вроде клад нашел.
– Давай дальше, я слушаю. Афанасий.
– Что давать?
– Фонтанируй, интересно. А ведь не пожалеешь, если поедешь. И зря выпендриваешься, я тебя попусту не потащу куда-то.
– Мог бы и сказать, что уж там такое сотворилось.
– Да я сам своим ушам не поверил. Но не хочу заранее посвящать, сам увидишь. Если, конечно, Василий не приврал. Так говори – едешь или нет?
– Хотел с тобой увидеться... Так что вполне устраивает поездка.
– У тебя дело ко мне?
– Да нет. Поговорить хотелось.
– Ты меня радуешь, Афанасий. Я уже и забыл, когда встречался с кем-то так просто, без дела. Значит, до завтра. Утром позвоню. Телефон прежний?
– Так точно.
– Да пабачэння!
Володя Веткевич был автором дюжины книг, писал и стихи, и прозу, но больше всего меня увлекали его путевые очерки. Сам он по сути своей редкий непоседа и к тому же обладает дивной способностью сходиться с людьми: вроде бы только заговорил, а уже словно закадычные друзья калякают и невтерпеж им излить душу друг другу. Хоть и не часто, но случаются на земле люди, которые даже у самого замшелого жлоба вызывают доверие, настолько непритворны и безопасны. Володя из тех самых...
Однажды мы попали с ним, что называется, в крутую историю. Возвращались с какой-то дружеской попойки зело навеселе. У меня еще не было квартиры, снимал угол у Володи. И вот шагаем по темной улице, а навстречу плывут пять парней. Плечистые, уверенные, спортивные хлопцы. Конечно же, остановили нас и вежливо попросили выложить из карманов все, иначе...
– Ой, хлопчики мои! – воскликнул Володя, ничуть не смутясь угрозы.– Грошей нема, зато анекдоты есть.
И начал травить байки, да так наших встречных пронял, что они за животы хватались. Я сам хохотал до поросячьего визга. И такая получилась компашка, что хоть до утра не расставайся.
Володя безотчетно любил людей – я говорю о тех давних временах,– и они это чувствовали. В каждом человеке он находил изюминку: то ли везло ему в этом, то ли впрямь всяк по-своему неповторим и надо только ту особистость увидеть. Я к людям отношусь с печалью, как и к себе. Жалкие мы существа – я думаю,– никчемные, потому что не знаем, зачем, для какой такой потребности, ради какого смысла родились и трепыхаемся, как рыба в сети, не умея вокруг себя изменить хоть что-то к лучшему, а только усугубляя и без того незавидное свое положение.
Володя подобных мыслей в прежние времена не терпел.
В начале восьмидесятых оказались мы с ним на небольшой автостанции по причине пересадки с автобуса на автобус. Куда мы ехали, теперь не упомнить, но почему-то остались в памяти холодный и частый дождик, сыпавший непрестанно, и по-осеннему колючий ветер, отчего на улице было мерзко и мы безвылазно сидели в тесном зале, который то наполнялся пассажирами, то совсем пустел в промежутки между автобусными рейсами.
Во время такого безлюдья в зале появился прорезиненный плащ с капюшоном, постоял, в задумчивости поворачиваясь в разные стороны, и вдруг повалился на спинку пустой скамьи, а из него вылупился маленький худой человечек со сморщенным детским лицом, будто скуксилось оно сразу же по рождении да так и состарилось. Человечек важно прошелся вдоль стен, на которых висели разные плакаты, призывающие беречь лес от пожара или мыть руки мылом перед едой, а возле окошка билетной кассы белел тетрадный листок с написанным фиолетовыми чернилами расписанием автобусных рейсов. Но пришелец почему-то не двинулся прямо к цели, а смотрел все печатные призывы, будто попал на вернисаж, и по причине, должно быть, близорукости чуть ли не носом касался предмета изучения, при этом из-за малого роста стоял на цыпочках. Потом уткнулся в тетрадный листок и чуть ли не полчаса изучал три жалкие строчки. Мне стало скучно, и я прикрыл глаза, удобно привалившись к стенке. Сколько я видел на своем веку таких мужичков! Тьма-тьмущая... Живут при своей хате, работают на земле, и все у них ладится, а заставила нужда покинуть привычное, оказались на путях-перепутьях и – растерялись, никак в толк не возьмут, отчего так все запутано. Вот этот стоит и не верит глазам, что автобус уже ушел и следующий будет завтра, а ему надо быть дома сегодня, потому что по всем статьям нечего болтаться на стороне, когда по хозяйству дел по горло. Спросить бы кого, нет ли в расписании ошибки, но милиционера поблизости не видать, а в окошко постучать боязно – облают. Вот и стоит, томится тоской.
Я очнулся от безудержного смеха Володи. В зале, кроме нас троих, никого не было. Володя и мужичок сидели рядом и говорили так доверительно, будто век были знакомы.
– Ты посиди, – сказал мне Володя и показал на наши рюкзаки,– а мы тут в разведку...
Мужичок бойко поднялся, поставил стоймя плащ и нырнул в него. На этот раз плащ двигался не плавно, а очень даже подозрительно, и я понял, что новоявленные дружки чувствительно приложились к бутылке, которую взяли мы на дорогу про запас. Володя вернулся довольно скоро и заявил, что отправил Семена к бабке на попутном грузовике.
– Дорогу строит, – помолчав, произнес Володя с каким-то глубинным изумлением. – Понимаешь?
– Пока нет. Хоть бы оставили малость.
– Мы не звери, тебя не забыли. – Володя извлек наполовину опорожненную бутылку. – Грейся. И со мной поделись. Давай за Семена. Редкий человек. Я думал, что эта порода уже вывелась. Дай ему Бог здоровья на сто лет! Пусть построит свою дорогу...
Мы выпили за редкого человека, после чего Володя рассказал о Семене Круковском. Жил тот Семен в полесской деревушке среди болот. До булыжного большака было ровно семь верст. Из года в год и сотни лет это расстояние люди преодолевали с трудом, поминая на каждом шагу нечистого, поскольку только его пакостливая фантазия могла придумать такое в природе, как эта проселочная дорога. Весной и осенью она становилась непроходимой, лошади по брюхо увязали в серой жиже, зимой, в морозы, еще можно было проехать по колдобинам с грехом пополам, а в летнюю жару дресва высыхала и в мелком, как пыль, песке телеги садились по оси, ну, а нынешним машинам и соваться не стоило. Выправить столь неугодное людям положение и был назначен Семен Круковский, получив должность бригадира.
Мужики в деревне состарились, молодежь выбралась из трясины и назад не возвращалась – как понимал Семен – из-за гиблого бездорожья, и колхозное начальство вынуждено было остановиться на личности Круковского, хотя и невидного собой и ничем не особенного: на безрыбье и рак рыба.
Руководство одного не предусмотрело: что квелый с виду и тихий Семен окажется неуемным бойцом за народное счастье, которого не может быть без выхода на большак. Семь долгих лет бился Семен о все возможные, дерматином обитые двери и ничего не выпросил, машиной щебня не помогли. Старух и стариков поднимал не раз, девчонок и мальчишек выводил – где горбылем мостили, где камнем обкладывали, да все без толку: чуть наладили дорогу, пьяный тракторист проехал с волокушей и все выворотил. Семен плакал от досады, уйдя подальше от людей, а через день снова ломился в начальственные двери, снова поднимал малых да старых на дорожные работы и никак не мог успокоиться. И на этот раз ездил в областной центр, день просидел в приемной и возвращался с пустыми руками.
Об этом Семене я вскоре забыл, а несколько лет спустя Володя с хохотом ринулся ко мне, случайно встретив на улице.
– Семен-то! – кричал он, не обращая внимания на прохожих.– А? Построил! Асфальт уложил. Кати да посвистывай. Ну, молодец! Ну, орел!
– И как же это удалось ему? – спросил я, моментально вспомнив автобусную станцию, дождливый день и маленького мужичка, застывшего в недоумении перед расписанием на тетрадном листке.
– Указ помог.
– Какой еще указ?
– О борьбе с пьянством. Понимаешь? Колхозное начальство только поначалу притихло. Потом оклемалось и высоких гостей встречало обильно, как в застойные годы. А где питья напасешься? Тут Семен Круковский, великий народный радетель, и скумекал. Поставил двух дедов на службу – самогонку гнать. Конспирация, конечно, в глухом лесу, но заводик по последнему слову... Пришел в похмельное утро к начальству и говорит – хоть бочку! Те от радости застонали. И привадил он их. А дорога-то какая? В иную пору и трактором не доберешься до вожделенного зелья. Вот и положили асфальт. Бросили технику и враз одолели бездорожье. Я такие ровные дороги только за границей встречал. Магистраль!
Была и такая пора в России – боролись с пьянством.
Не знаю, как теперь, но прежде Володя был жаден до людей и книг, его ненасытная душа тем и жила, что поглощала, как легкие кислород, все больше открытий и откровений о человеке. Володя с одержимостью, мало кому понятной, искал бесконечные ответы на один и тот же вопрос – кто ты есть, человек? Он и меня пытал пристрастно, какие люди живут на моей отчей земле, и много я ему рассказывал. Едва ли не каждый раз при встречах мы клятвенно заверяли друг друга, что летом соберемся и поедем на Север, к таежному берегу Оби, где на двух холмах улеглось старинное село Мужи, в котором живут мои земляки, когда-то в далеком детстве удивившие меня тем, какими разными бывают люди, как не похожи они друг на друга. Что же это за чудо такое – человек? Случайная ли игра природы, этакая шутка ради шутки? зло ли? губительная, наделенная сатанинским разумом сила? или духовный сосуд мечты и печали, надежд и слез?
Кто ответит?
Великие и малые умы ответа ищут, но отчего-то никак не найдут. И есть ли он? Может, все-таки есть, но не доступен человеческому пониманию?
С этими мыслями достал я еще один рассказ из красной папки.

<<Назад     Далее >>