ВЕЧНЫЙ ЕГОР

Егор снял с лодки мотор «Вихрь», без усилия поднял на плечо и отнес в дощатый сарайчик, что притулился у крутого яра. Посреди реки взыграла рыба, всплеск отчетливо раздался в тишине, как хлопок в ладоши, и долго было видно, как по ровной глади разбегались круги.
Была белая ночь, и был тот час, когда в мире наступает покой.
Чуть постояв, Егор закинул за спину дерюжный мешок, мокрый снизу от рыбы и сетей, поднялся по лощинному взвозу наверх, где голо лежало большое северное село. Собаки не тявкали на Егора, признавали. Егор шел по тротуару, сбитому из плах, поглядывая на окна, за которыми спали знакомые ему люди и видели сны. Свернул к своему дому, возле амбара бросил мешок, поглядел на крыльцо и, увидев замок на пробоях, огорчился – жены не было дома.
Егор двинулся к соседней избе, но постучать в окно не осмелился, сел на завалинку, уперся руками в колени и застыл в задумчивости.
За стеной послышались шаги, брякнула щеколда, и в дверях показалась моложавая простоволосая женщина в накинутом на плечи пальто, из-под которого выглядывала ночная рубашка.
– На покосе,– сказала Дарья, так звали соседку.– С ночевкой осталась.
– Чего это? – не понял Егор и посмотрел снизу вверх на соседку, которая отвела взгляд и чуть заметно пожала плечами.– Какая нужда?
Егор на случай дождя поставил шалаш, но Зинаида обыкновенно возвращалась на ночь в село вместе с другими бабами, что косили для своих коров. Она, конечно, не знала, что Егор нынче приедет с рыбалки, уезжал на больший срок, но чего-то заныло от тоски сердце и не стал на этот раз подниматься по бурной, бегущей с Урала речке к форелевым озерам, а поспешил домой.
Непонятное дело... А ежели беда какая? Надо плыть.
Село уходило назад, дома становились со спичечный коробок, казались игрушечными, ненастоящими. Весенняя река разлилась широко, вольно, затопила тальниковые острова, и Егор ехал прямиком.
Воздух застыл бездыханно, в огромной реке отражалось огромное небо с редкими белыми клубками облаков, лодка надвое разваливала безмятежную синь. Егор направил моторку к ровному пологому берегу, на котором виднелись копны, еще не убранная кошенина и шалаш неподалеку от воды. Из этого шалаша кто-то выглянул, потом суматошно выскочил и побежал, согнувшись, скрылся за кустами смородины.
Егор приткнул лодку к берегу напротив тех кустов, заглушил мотор и в звонкой тишине позвал:
– Иван!
Над кустами поднялась лохматая голова.
– А-а, это ты! – будто удивился Иван.– Здравствуй!
Егор молча смотрел на него.
– За спичками, понимаешь, приходил...
Егор выбрался из лодки, подтянул ее на берег. Когда выпрямился, Иван был далеко. Все зачем-то потирая плечо, Егор подошел к шалашу и откинул брезент, прикрывавший вход.
Зинаида сидела в глубине марлевого полога и прижимала к груди лоскутное одеяло. Егор отошел от шалаша, остановился возле кострища, поднял с земли топор.
Захлебываясь слезами и не смея плакать громко, Зинаида ворочалась в тесноте шалаша, натягивала на себя сарафан, кофточку и спортивные шаровары, спасительные от комара. Она прислушалась к стуку топора, хватая воздух раскрытым ртом и по-детски, кулачком, вытирая слезы. Робко и обреченно поползла на четвереньках из шалаша и с удивлением увидела, что Егор как ни в чем не бывало заменяет подгоревшую от огня рогулю новой и равномерно забивает ее в землю. Зинаида поднялась на ноги и засеменила к лодке, зябко натянув на плечи шерстяной платок.
Егор закончил работу, постоял задумчиво, зачем-то вытер лезвие подолом рубахи и бросил топор под ноги, будто топорище прилипало к руке. Затем оттолкнул «казанку», прыгнул в нее, шагнул мимо жены к мотору и с одного рывка завел его. Лодка круто развернулась и пошла на середину реки. Неслась, будто по воздуху, потому что внизу тоже синело небо и белели редкие облака. Но вдруг Егор крутнул ручку, сбросив газ, и мотор заглох. Лодка сколько-то еще бежала по инерции, потом замедлила ход, разворачиваясь, и запрыгала на собственных волнах. Зинаида сидела, не поднимая глаз, бледная и покорная. Была она похожа на девушку своим маленьким крепким телом, круглым мягким лицом и тонкой талией. Она была на четыре года моложе Егора, а тому пошел сорок пятый. Был он среднего роста, худощав и жилист, лицо по северному скуластое и обветренное до черноты, мужик прочный и приметный.
Чем не пара?..
– Убей ты меня, Егор,– подняла на мужа измученные глаза Зинаида.
Лодка плыла по течению. Река лежала неподвижной высветленной синью. В конце длинного плеса горизонт плавился под незакатным летним солнцем, еще размытым и сонным.
Женился Егор сразу после морской службы, и досталась Зинаида ему девушкой, поэтому суды-пересуды о том, как крутила до него с Иваном, его не задевали, да и за все совместно прожитые годы не было ни одного повода упрекнуть ее в чем-либо. Они и дочку вырастили, уже и медтехникум окончила та, замуж выскочила, но живет не в селе, а уехала на родину мужа в город Абакан и все зовет в гости, но пока Егор и Зинаида не собрались, летом не до отдыха и зимой не с руки, хозяйство все-таки – три овцы и конь.
Какая ж беда приключилась с его Зиной? Будто рухнул дом. Вот он стоял, стоял, и крепок, и ладен, из ядреного бревна срублен, старательно сложен, с виду – трактором не сдвинешь, да вдруг рухнул беспричинно и лежит развалиной. Может, тут и нет вины Зинаиды, а беда случилась. Может, она умом тронулась. Ведь кто ж по разуму содеет грех, чтоб потом смертной кары просить?
– Убей...
И зачем ей – грех этот? По молодости могла, не сотворила, а теперь у нее он есть, Егор. Нельзя же двадцать лет притворяться. Самая низкая душа такого притворства не выдержит, а Зинаида была бесхитростной.
Что же замутило душу ее?
Хотелось Егору спросить, и желал он узнать правду, если даже она окажется ядовитой, как сулема, но он молчал, потому что чувствовал – не ответит, не скажет нужных слов, нет у нее их, сама несчастна более его...
Вот она, беда-то, как приходит, не постучится, не назовется по имени. И нет света, одна тьма.
Лодку несло течением, и до самого села словом не обмолвились, уже на крыльце столкнулись в дверях, враз потянувшись ключами к замку, но Егор тут же отступил, пошел на сеновал и завалился там, а Зинаида собрала кое-какие свои вещи и утренним теплоходом уехала к матери в соседний поселок.
Егор в дом так и не зашел ни разу, но и на рыбалку не поехал, искал работу на дворе, то сети чинил, то колол дрова, то ходил на луга, где паслись овцы и конь. С людьми говорить избегал, сторонился их, несколько раз подходила Дарья, болтала о каких-то пустяках, Егор не отвечал.
На третий день холостяцкого житья прибыл теплоход «Калашников». Шалые «Метеоры» бегали каждый день из Тобольска до Салехарда и обратно. Егор к ним относился равнодушно, как относится городской человек к автобусам. А двухпалубные теплоходы ходили редко, в неделю раз или два, и белые эти суда Егор любил с малых лет. Что «Метеор»? Разбежался, поднялся на подводные крылья и сиганул за мыс, только его и видели. А теплоходы плыли плавно, смотреть на них можно было долго, и когда приближались, одни мысли будили, а когда уходили вдаль, совершенно другие, но всегда светлые и мечтательные. Егор носил в душе великое почтение и уважительную приязнь ко всем капитанам теплоходов, что ходили по Оби.
Широкие из белых плах мостки вели на дебаркадер, свежеокрашенный и оттого веселый, как скомороший терем. На дебаркадере народу столпилось – не пробиться. Егор остановился у начала мостков, где приютился голубой киоск с полной женщиной за прилавком.
Из-за угла длинного склада на сваях, что стоял чуть выше по реке, выплыл белоснежный теплоход. Он был виден недолго и тут же скрылся за дебаркадером, но в эту минуту нужно было видеть Егора – лицо будто солнцем высветило. Теплоход показался снова, стал разворачиваться и прогудел призывно.
Шкипер дебаркадера белобрысый Филька теснил и ругал своих земляков. Это был его звездный час, в эти минуты он был главный и право имел шумнуть даже на местное начальство, если оно мешало приготовить трап. На него никто не сердился, весело подчинялись и снова теснились. Филька принял конец чалки, ловко зацепил за кнехт, крикнул кому-то через толпу:
– Прими кормовой!
Теплоход плавно прильнул к борту дебаркадера, будто приластился, и застыл. Филька подал две половинки трапа с поручнями, и народ хлынул на судно, будто там привезли полный трюм счастья. Бабы тут же в пролете стали торговать бурками, как тут называли оленьи пимы, пассажиры старались сбить цены, хулили товар, мужики ринулись в буфет в надежде купить какой-нибудь колбасы, втайне мечтая увидеть бутылочное пиво, раньше торговали, а молодежь рассыпалась по верхней палубе и ходила там группами и парами, поглядывая на свое родное село отстраненно.
Егор поднялся на капитанский мостик.
– Здравствуй, Семеныч! – приветливо поздоровался он с высоким пожилым человеком при погонах.
И тот непритворно обрадовался Егору:
– Дмитрич! Рад видеть!
Егор передал капитану сверток, что держал под мышкой.
– В холодильник положи. Малосолка.
Они пожали друг другу руки, и Егор прошел в открытую дверь рубки. Остановился перед штурвалом, коснулся одними пальцами, посмотрел в речную даль, улыбнулся. Подошел капитан, дотронулся до плеча Егора.
– Как Солохин?
Егор опустил руки на штурвал.
– «Скрябина» повел в Тазовское.
– А Милютин Василий Васильевич?
– Василий помер.
– Ну?
– В марте навестил в больнице, прослышал, что лежит. Еще мечтал разок сплавать на Север. В первых числах апреля скончался. Сердце...
– Хороший был капитан, – искренне загрустил Егор, отходя от штурвала.
– Ну, что мы стоим? – слабо развел руками капитан.– Прошу в каюту.
– Жалко... Мужик был толковый...
– Помянем.
В каюте молча выпили по рюмке, и, чуть помедлив, капитан с живым интересом спросил Егора, навалясь локтем на край стола:
– Как ты? Как семья?
– Все ладно,– ответил Егор.
– Гостинец от меня передай жене.
И достал из шкафчика литровую банку варенья.
– У вас такого нет. Домашнее.
Егор придвинул к себе банку, покатал на ладони.
– Скажи, от капитана Князева.– И, помолчав, улыбчиво глядя на него, спросил: – Не жалеешь? А? Скажи правду.
«Стареешь, капитан,– подумал Егор,– каждый раз спрашиваешь одно и то же». И каждый раз Егор отвечает теми же словами.
Когда-то мальчишкой, замученный до отчаяния мечтой плавать на теплоходе, Егорка попросил капитана Князева взять его к себе юнгой. Но Князев отказал, услышав, что он живет один с больной матерью.
– Школу кончи,– посоветовал капитан,– а там в училище отвезу. Будешь капитаном. Это я тебе говорю, Князев.
Егор рос, и не было у него сомнения, что так тому и быть, но после флотской службы настигла его ненароком ясная улыбка Зинаиды, и потерял он прежнюю уверенность, сильнее любого якоря оказалась любовь.
– Видать, судьба,– каждый раз отвечал Егор.– Не жалею.
Но сегодня промолчал, улыбнулся только.
Ночью так и не уснул, ворочался да стонал во сне, вконец устал маяться и выбрался на улицу. Постоял, подумал и пошел на берег. Когда уже на реке взревел мотор, пугливо поглядел на гору: не разбудил ли кого.
Поселок состоял из восьми изб да разных хозяйственных построек животноводческой фермы. Егор затащил лодку на песок и пошел к ближней избе, что подслеповато уткнулась окнами в землю. Постучал в широкую дверь кулаком. Послышались шаркающие шаги, звякнула щеколда, и выглянула старуха в белом платке.
– Здорово, Марфа,– сказал, кашлянув, Егор.
– Проходи, зять, проходи,– засуетилась старуха, но Егор остался на месте.
– Позови...
Зинаида вышла в сенцы, запахнув халат и придерживая полу одной рукой, другой откинула волосы, но они непокорно сползли снова, прикрыв пол-лица, оттого смотрела на Егора строго и отчужденно одним глазом, а второй настороженно притаился за свесившимся локоном.
– Не хочу,– сказала Зинаида,– чтобы ты меня прощал.
Она захлопнула перед ним дверь и заперла. Он шагнул, привалился к плахам, ухватился за железную скобу и почувствовал, как шевельнулись косяки. Избенка была старая, поднапри – и стена повалится.
– Все, Егор, все,– быстро и шепотом проговорила Зинаида.– Не приходи.
Егор слышал, как ушла в избу, и минуту стоял, уткнувшись взглядом в сучковатую плоскость двери, потом отступил от порога и, дважды споткнувшись на ровном месте, подошел к оконцу, а оно было низко, и он опустился на колени, чтобы заглянуть.
За двойным стеклом смутно белело в избяной темноте лицо Зинаиды. Егор поскреб ногтями по стеклу. Зинаида подняла руку и потянула занавеску. Егор испугался, что сейчас скроется ее лицо, зашарил руками по оконному переплету, будто надумал вытащить раму, да нечаянно выдавил стекло. Или нажал и выдавил – сам не осознал.
Поранил руку, потекла кровь. Егор привалился спиной к темной стене избы и, не глядя, замотал руку носовым платком, который тут же побурел от крови.
Скрипнула дверь, Зинаида направилась к нему, неся склянку с йодом и тряпицу. Егор двинул желваками, рывком поднялся, выхватил из ее рук тряпицу и бросил, вырвал склянку, влепил в дерево, схватил Зинаиду за руку и потащил к реке.
Гора была крутой, а ниже – песчаная коса. Егор шагал по самому краю яра, да оступился и полетел вниз, увлекая за собой Зинаиду. Скатились по песку и ушибиться никак не могли, потому Егор удивился, когда Зинаида осталась сидеть, скорчившись, и стала плакать. Егор стоял над ней, согнувшись в спине и свесив руки, не зная, что и делать. Она еще несколько раз всхлипнула, потом старательно стала вытирать слезы и повернула к нему побледневшее, но спокойное лицо.
– Не вернусь я,– сказала рассудочно.– Совесть замучит.
Зинаида подошла к лодке, села на борт, зачерпнула воды, провела ладонью по лицу да так и не смахнула капли.
– Не хотела я тебя обидеть, Егор,– сказала она.– Не утаила бы, призналась... Грех тебя обижать.
Показалось Егору, что винится она, теплым комком шевельнулась в груди жалость, но тут Зинаида такое спросила, что стало Егору не по себе. Жизнь не баловала его, не щадила она и отца, и деда, и весь род, сосланный в начале тридцатых на Север и брошенный здесь на произвол судьбы.
В сорок четвертом году отец вернулся с войны и умер вскоре от незаживших ран, не дождавшись рождения сына. Семи лет от роду Егор пошел в тайгу с ружьем, уток бил по весне, зимой куропаток, силки ставил на зайцев. Стал подспорьем хворой матери, потерявшей здоровье на колхозной работе. Бросил бы школу, много она забирала времени от охотничьего промысла, но была мечта стать капитаном. Мать умерла, едва он закончил восьмой класс. Родни другой не было, и стал он жить один. Школу окончил, отслужил на флоте, женился. Жена была к нему ласкова, дочка души не чаяла, и был он рад. А судьба будто свихнулась со зла и всё пакости строила, хотела, должно быть, смутить ему душу, страху нагнать, но Егор оставался прежним. Другой в отчаяние пришел бы, когда б за ним лесной огонь погнался. Сухой лес горит, что порох, пламя бушует без всякого удержу, а тут еще ветер. Звери бегут – и лось, и медведь, и заяц, и волк – и с ними Егор. Грохочет позади огонь, все живое спасается, словно наступает конец света. Где Егору со зверем равняться? Силы иссякли, ноги отказывают... А тут впереди – болото окончатое, с водьями. Зверь – в сторону от смертной хляби, а Егор пошел прямиком. Огненная вьюга пронеслась над головой, волосы опалила, однако остался жив. От огня уберегся, а в болоте увяз. Держался за тонкую березку, а самого по плечи затянуло в тину, и сил вовсе мало осталось. Другой бы заметался, а Егор силы копить стал, и полдня, и ночь пробыл в болотном плену, но выбрался. Домой пришел, увидел жену, дочь, тогда еще малую, и светло на душе стало, что жив, что опять с ними, с родными.
– Что с волосами-то? – спрашивает жена.
– У костра,– отвечает,– задремал...
В крутые переплеты Егор попадал не однажды, но не знал, что страшнее огня и стаи волков, страшнее лютой полыньи и голодного шатуна-медведя может быть слово, сказанное тихим голосом. А оно так...
Зинаида, сидя на борту лодки, повернула к нему лицо, которое Егор видел тысячи раз, да впервые не узнал, и спросила:
– Таисья-то померла?
Что же с ее лицом-то сталось? Все те же брови, те же губы, а чужое... Зинаида ли перед ним? О Таисье спрашивает, о жене Ивана. Знал Егор, что хворала баба. Соседка Дарья говорила – в больницу свезли. Так ведь мало ли кто болеет! А Зинаида торопит чужую смерть...
Она поняла, должно быть, что не того спрашивает, испугалась молчания и пошла по берегу вдоль воды.
Егору часто приходилось бывать одному, и он привык слышать себя. Разные мысли приходят, странно меняются чувства, безмерно интересно то, как все неповторимо в человеке, как всего много в нем – доброго и злого, глупого и разумного, утром он один, вечером – другой, не сравнить того, что на людях, с тем, что в тайге, нет предела, нет ограничения внутренней переменчивости, играет душа красками, как сполохи на небе, однако есть что-то и корневое, есть некая хребтина, отчего остается Егор Егором, а не превращается в кого-то иного.
А Зинаида? Отчего не признал? Уходит она, еще шаги слышны, а не хочется глянуть вслед. Не она это, не родная...
Что ж такое человек? Птица не оборотится в зайца, рыба по суху не побежит лисой. Всяк зверь остается со своим норовом. И не спутать ворону с медведем. А человек?
Пусто и холодно стало на душе у Егора в эти минуты, как в лютую стужу в нетопленой избе.
Егор вернулся в село под утро, ключом открыл замок, прошел в дом без робости, спокойно собрал все оставшиеся Зинаидины вещи и снес на чердак. Затем подмел избу, но этого показалось мало, нагрел воды и долго ползал на коленях, мыл полы, будто после покойницы, изрядно устал от непривычной работы и сел на кухне передохнуть. Тут пришла соседка Дарья, открыла дверь по обыкновению без стука, громко спросила:
– Есть кто дома?
Вот тоже живет человек. За тридцать перевалило. Собой сдобная, как свежая булка, характером очень простая и безвредная. В разные годы держала она трех постояльцев в доме, квартирантов, и от всех троих родила по мальчишке. Отцы и знать не знали, уехав, что растит она их сыновей, но и сама Дарья не вспоминала кавалеров. Захотела и родила.
Дарья с порога увидела мокрые полы, блаженно тихого Егора и усмешливо спросила:
– Ждешь?
Егор не удостоил ее ответом, не было охоты говорить. Дарья села напротив, уставилась на него, как на больного, вздохнула от непритворной сердечной жалости и заявила:
– Я те все скажу...
И растолковала жизнь коротко и доступно. Откуда что выведала, тому Егор не удивлялся, на то у баб особый талант. По Дарьиным суждениям выходило,– что в семнадцать лет Зинаида влюбилась в Ивана. Бегала за ним, будто свихнулась. А Иван женился на очень даже пригожей дочери председателя колхоза, потому что хотел заведовать складами. Зинаида ему этого не простила и, действительно, за все годы замужества ни разу не посмотрела в сторону Ивана, не видела и все. А тут захворала Таисья. Отец ее был уже на пенсии... Мог бы и развестись, но Таисья много знала о нем такого, чего не следует знать милиции. Одних колхозных сетей сколько сплавил туристам! Однако с больной женой жить опостылело, хоть домой не ходи.
– Мать-то ее перед кончиной этак же хворала,– говорил Иван соседям, когда врачи забрали Таисью и увезли в окружной центр.
Как они сговорились – Иван да Зинаида,– того никто не слышал, но баба свихнулась, как тогда, в свои семнадцать годков.
Егор слушал Дарью, ни разу не перебил, но ясности душа не обрела. Была жена. Была дочь. И весь мир стоял незыблемо, как на слонах. Ушла жена, уехала дочь. Зовет в гости, а сама не едет. Хоть на день, хоть на час. Нет на то времени. И выходит, один остался Егор. Почему? За что?
– Если что, меня позови,– сказала Дарья.– И полы помою, и постираю. Зови, не стесняйся, не велика барыня...
Когда стихло село, Егор собрался в лес: в десяти километрах был у него охотничий домик. Соленая дичь, сухая рыба, сухари – все там хранилось в достатке, так что вышел в дорогу налегке. Тайга начиналась за колхозной зверофермой, и, добравшись до ровно вырубленной опушки, Егор облегченно вздохнул – никто не встретился. Лесом шел спокойно, далеко видя и слыша.
Тайга в этих местах стелилась по холмам, которые к западу становились выше и каменистей, а дальше белели в ясные дни Уральские горы. Егор шел, то поднимаясь по долгому пологому склону, то спускаясь в лощины, где топорщился поросший осокой сырой кочкарник и синело озерцо или извивался ручей.
И вдруг звериным своим чутьем он уловил запах дыма. Прикинул, с какой стороны тянет, свернул туда. Вскоре увидел между деревьями костер, возле него темнела одинокая фигура. Человек сидел, вытянув правую ногу, толсто обмотанную в колене, должно быть, нижней рубахой. Ружья при нем не было, рядом валялся топор.
Это был Иван. Судьба не устала потешаться над Егором и устроила такую вот полуночную встречу.
– Ты хоть со страху не помри,– сказал негромко Егор, оставаясь на месте.
Иван схватился за топор, замотал головой, замычал, лицо от страха перекосилось... Егор выждал время. Иван стих, решил, что почудилось. Тогда Егор снова подал голос:
– Сиди, не трепыхайся. Узнал?
Иван застыл, опустив плечи, обреченно ждал, что будет дальше. Егор подошел с другой стороны костра и остановился, разглядывая забинтованную ногу.
– Вывихнул?
Иван беспонятливо таращил на Егора глаза и все не мог прийти в себя. Должно быть, натерпелся страху в ночной тайге. Егор шагнул ближе и опустился на землю.
– Чего с ногой-то?
Иван показал рукой на каменистый обрыв, который отвесно поднимался метров на десять и сверху оброс кустами. Он, видимо, пробирался сквозь те самые кусты и рухнул вниз. Человек-то домашний, у себя на складах что рыба в воде, а в лесу посторонний. Но какая нужда потащила его в такую даль!
Егор молча глядел на огонь.
– Заплутал,– через какое-то время произнес хрипло Иван.
Егор посмотрел на него. Цыганистое лицо Ивана осунулось, глаза потускнели, совсем скис мужик. Егор привык видеть его фасонистым. Любил Иван приодеться, похвастать красотой да статью, придет в клуб – на весь зал одеколоном пахнет.
– Куда шел-то? – спросил Егор.
Иван показал рукой.
– Село там,– в обратную сторону махнул Егор.
– Куда б вышел?
– Никуда,– ответил спокойно Егор,– тайга на тыщу верст...
– Егор,– в голосе Ивана прозвучала мольба,– нога у меня...
И он на полуслове умолк, потому что Егор вдруг засмеялся. Да весело так, будто радовался.
Вот уж чего не ожидал Иван – смеха. Недоброе задумал – оставит. Никому не скажет, никто не спросит. Хотел березку срубить на черенок к лопате, да заблудился. Теперь конец. Самому не выбраться. Что ж выходит? Погибать?
Если бы не запах дыма, Егор прошел бы мимо, а другого ходока могло не быть: в тайге людно, когда пойдут ягоды, полезут грибы, созреют кедровые шишки, а по эту пору народ на покосе. Так что попал Иван в ситуацию. Тайга, что море, не одну душу поглотила, на памяти Егора бесследно пропадали в ее глухих дебрях и потолковей, поопытней Ивана. Сам было заблудился...
Чего и засмеялся-то – вспомнил давний случай. Шестилетний безбоязненный несмышленыш пошел по осени шишковать. Ну, заплутал, нехитрое дело. А время к вечеру, темнота надвигается, тучи в небесах набухли, повисли тяжело, но дождя нет, а только страшней. Брел Егорка, брел, и стало темно. Егорка свернулся калачиком на земле, прижался спиной к дереву и лежал зайчонком. И почудилось, что идет кто-то большой по сухому ягелю – хрусть да хрусть! Шаги становятся все ясней, а потом затихают почти рядом. И видит Егорка высоко над собой чьи-то глаза, светятся они по-кошачьи во мгле. И слышит Егорка ровное и хриплое дыхание, будто работает огромный кузнечный мех. Потом этот кто-то ложится на землю и заслоняет собой Егорку от лесного осеннего сквозняка, становится тепло и одолевает дрема. Егорка засыпает...
А утром он открывает глаза и поражается обилию света. Солнце взошло над горизонтом и светило щедро с прощальной жалостной любовью перед долгой зимней разлукой, и это оно разбудило Егорку, тронув лучами ресницы, отчего стало щекотно векам. Егорка вскочил на ноги и огляделся с недоумением. Он оказался на голой вершине холма, увидел внизу широкую полосу реки и родное село на берегу да так отчетливо, что можно было пересчитать избы. Сам ли он забрел сюда ночью, лесной ли человек – леший – перенес на руках, Егорка не знал и об этом не думал. Переполняла его первородная радость, он прыгал, смеялся, кричал и с тех пор не запамятовал, что нет выше счастья, как спасение. Иван того еще не знал...
Егор поднял односельчанина и взвалил на плечо. Нести было далеко, и пошел он ровным неспешным шагом, чтоб распределить силы на всю дорогу.
А Таисья все же не померла. Врачи сделали удачную операцию, и бегает баба шустрее прежнего.


***
Низкого роста, с квадратными плечами, широкогрудый, стоящий на коротковатых крепких ногах с такой уверенностью, будто собрался принять на плечи семипудовый груз, лобастый, нос картошкой, глаза маленькие, усмешливые, как у большинства умных людей, лицо из тех, которые поначалу кажутся некрасивыми, но потом наводят на мысль, что первое впечатление не всегда бывает справедливым, – это Василий Крупник, местный учитель, заядлый краевед, хорошо знающий историю и на этой почве снискавший дружеское расположение самого Владимира Веткевича, прямо-таки обожаемого им писателя.
Обрадовался он нам несказанно, и видно было, что действительно рад и счастлив. Мою руку пожал осторожно, и я представил, как бы хрустнули суставы, сожми он свою лапищу хоть вполсилы. Наделен был здоровьем на редкость, такие мужики водились в старину. Подростка сына, с которым пилил дрова на козлах, тут же послал за квасом, а нас отвел в тенек и усадил на скамейку возле глухой стены хаты.
День только начал клониться к вечеру, безоблачное небо быстрыми челноками пронизывали стрижи, в кронах яблонь и над малинником возле старого забора стрекотало и жужжало трудолюбивое племя насекомых, главных музыкантов лета. Кряхтя, охая, мурлыча от удовольствия, Володя осилил вместительный ковш домашнего терпкого кваса и блаженно привалился к стене хаты.
– И как они? – спросил, отдышавшись. – Достигли?
– Нет, – ответил Василий Крупник.
– Продолжают?
– Думают.
Володя вопросительно уставился на приятеля, и тот добавил:
– Третий день.
– Так вот сидят и думают?
– Так вот... Да... по вечерам...
– О чем мыслят?
– Пока молчат.
– Из Загатья приходят?
– В том-то и дело. Сидят рядком и думают.
– Горелку пьют?
– Нет.
– Дело серьезное, – решил Володя и прикрыл глаза, задумался.
Я понял, о чем шла речь, и не стал приставать с расспросами, зная, что рано или поздно прояснится, чего ради мы приехали в Дубичи и что за люди так усиленно думают третий день подряд. Хорошо было сидеть, вытянув ноги и прижавшись спиной к стене хаты, которая излучала доброе тепло, как круглая буханка ржаного хлеба, памятная по детству. Огороды примыкали друг к другу и тянулись до дальней речки, которая угадывалась по извилистой полосе кустарника. Изгороди из жердей разделяли участки, на них местами сушилось какое-то тряпье или торчали чугунки, две бабы сошлись на меже и о чем-то, видать, толковали, но были так неподвижны, что походили на чучела. А выше было небо, без тучки, без малого облачка, и трудно было представить, что за этой голубизной дышит Вселенная, непостижимая человеческому рассудку своей бесконечностью, и среди мириад планет и звезд кочуют души умерших, слившись в единые энергетические сгустки по родству и братству.
– Расскажи ему, – подал голос Володя, не открывая глаз и только чуть кивнув головой в мою сторону.
– От наших Дубичей в трех верстах – Загатье, – начал с охотой Василий Крупник. – Деревня вроде нашей, на двор меньше, может. Те же огороды, тот же песок, хаты рублены из одного леса, гусаки такие же лапчатые, петухи не бойчей. Бабы, скажу, горластей. Так они же в девках-то у нас ходили. А загатьевских невест наши парни приманивали. Так что это еще как сказать, чьи бабы ругливей. Мужики тамошние самогонку пьют прохоровского производства, так ведь и наши тем же заводом пользуются, потому что качество... Дед Прохор всю жизнь положил на самогоноварение, великим подпольщиком стал, однако по трезвенному указу пострадал, был его завод в лесу разорен, а все же не сдался старый партизан, ушел в глухие болота и продолжал нужную народу справу. Конечно, и другие гнали, но качество отличалось от прохоровского. Ах, да! Чего это я завелся на одну тему? Не хотите ли с дороги по малой?
– Погодя, – ответил Володя.
– Как заблагорассудится. И что далей? Я так вам скажу, что никакого различия между Загатьем и Дубичами в природе не существует. Опять же допускаю мысль, что одним хромым, может быть, у нас и больше, так ведь кривым меньше. Баланс по всем статьям соблюдается. А уж кто кому и каким родственником приходится, так в том не разобраться, запросто свихнуться можно, такая в этой области образовалась путаница за века соседства, что легче паутинную сеть распустить по ниточке.
– Преамбула затянулась, – заметил Володя, не шевельнувшись.
– Очень даже понимаю, – согласился Василий Крупник, – но не могу не отметить один вельми важный факт. Единственный на две деревни магазин находится в Загатье, а школа в Дубичах, так когда-то распорядилось начальство, и значит, за хлебом или сахаром, за обувкой или одежей мы топаем туда, а загатьевская ребятня бегает к нам осваивать науки. Надеюсь, что общую картину обрисовал достаточно и могу подступить к сути вопроса.
Василий Крупник явно любил поговорить и в этом занятии находил особое наслаждение. Видимо, школьная привычка долго и подробно объяснять не находила выхода в домашних условиях, и мы оказались для него подарком судьбы.
– Упомянутый загатьевский магазин, – продолжал тоном беспристрастного повествователя Василий Крупник, – а точнее – его крыльцо стало местом, на котором возник между мужиками двух деревень непредвиденный спор. Василий Крупник пространно обосновал свои предположения по поводу того, что современникам едва ли дано толком вскрыть корни этого события и только будущие историки с высоты своих знаний сумеют объяснить, какие подспудные мотивы сподвигнули дубичевских и загатьевских мужиков на умственное и душевное столкновение.
Я потом перезнакомился со всеми действующими лицами и живо представил себе развитие событий.
Все началось с одного глубокомысленного замечания.
– У нас глыбей, – как бы между прочим прошамкал беззубый Иван Жук и замолк.
Никто не помнит, о чем гомонили мужики до этой минуты, но вдруг стало тихо и все уставились на Ивана, а тот сосал козью ножку и попыхивал ма хорочным дымом, как ленивый паровоз.
– Что это у вас может быть глыбей? – спросил интеллигентный Ана толий Степанович Горобец, бывший главный бухгалтер колхоза.
Все ждали ответа молча, было на крыльце человек десять мужиков. Иван Жук бросил под ноги окурок, носком истоптанного сапога затушил и буркнул, ни на кого не глядя:
– Болото наше. Вот что глыбёй!
– Чего-о-о! – норовисто повел красивой куддатой головой Алесь Король.
Если Иван Жук жил в Загатье, то Алесь наоборот – в Дубичах. Характером Король был крученый, пока тверёз – тих и покладист, как лишнег хватил – не попадайся на глаза. Дважды отсидел за драку, но махать кулака ми не отучился, чуть что не по нему – хрясь! – и все доводы.
Иван Жук струхнул, глянув на Короля. Отчего он беззубый, Иван-то Половина сама выпала, а остальные Король выбил. Правда, было за что. Бутылку Иван заныкал с общего стола, показалось, все пьяные, не заметят. Но не тот человек Король, чтоб позволить общественное добро присваивать. Врезал ребром ладони – и нет зубов.
Разумнее было бы Ивану промолчать, пойти домой и жене пожаловаться на людей, которые все сплошь дураки, что он и делал чуть ли не повседневно и все сводил к одному: что по совести-де Король обязан дать деньги на зубной протез, да не торопится. Правды ради надо признать, что однажды он принес гроши, однако тут же легко согласился выпить на мировую. Кончилось тем, что и денег не стало, и под левым глазом у Ивана долго бронзовел синяк. Откуда-то из сердечных глубин поднялась обида на Короля и с явным вызовом Иван Жук повторил судьбоносные слова:
– Болото наше, загатьевское, глыбей вашего.
Алесь Король задохнулся от столь дерзкого заявления и нервно отбежал от крыльца, подальше от греха. Он ткнул указательным пальцем в сторону Ивана и спросил своих:
– Вы слышали?
Кроме бывшего бухгалтера Анатолия Степановича Горобца сидели н. крыльце магазина еще трое мужиков из Дубичей – Павел Миронович Соломаха, пожилой, крепкого сложения мужчина, солидный, вдумчивый, много повидавший, участник великих строек коммунизма, герой Братска и БАМа осевший в этих местах недавно, купив по случаю хату-развалюху. Но, судя по всему, человек решил обосноваться навсегда, достал добротный лес и уже положил на бетонный фундамент первый венец будущего дома. Рядом с ним сидел вечно задумчивый Прохор, щуплый дедок с невинными глазами младенца, которого язык не поворачивался назвать самогонщиком, потому что был мастером.
И третьим оказался Василь Крупник.
Загатьевских мужиков, считая Ивана Жука, тоже было пятеро. Все серьезные семейные люди. Никому из них в голову не приходила мысль, чье болото глубже. Не задумывались над этим и их отцы, деды и прадеды. Жили себе и жили. А тут после слов Ивана Жука шевельнулась в груди гордость, что хоть чем-то, но они отличны от соседей, и каждому помимо воли поверилось – глубже. И деду Прохору, и Павлу Мироновичу было наплевать на затронутую тему, одолевали более существенные заботы; один думал, где бы гвоздей достать, а второй мысленно копил убедительные слова для продавщицы Катерины, где-то замешкавшейся, чтобы продала она ему без талонов мешок сахара. И не стали бы они вступать ни в какую перепалку, если бы не бывший бухгалтер Анатолий Степанович, слывший рассудительным и грамотным человеком.
– А почему вы решили, что ваше болото глыбей? – спросил задумчиво Анатолий Степанович. – У вас есть на сей счет документы? А если документов нет, то на что вы намекаете – глыбей?
– Действительно! – взмахнул руками Король, будто собрался взлететь.
– Намека тут никакого нет, – сказал тихо Антон Спиридонович, за- гатьевский тракторист, высокий и худой – кожа да кости, – но жилистый мужик. – Говорим, как оно есть.
– Как это есть?! – взвился Король, который ходил кругами, как норовистый конь на поводке, по истоптанному пятачку перед крыльцом.
Что-то было обидное в уверенности загатьевских мужиков. Это почему же их болото глыбей? Может, еще что-то у них выше или шире? Может, они считают себя вообще...? Понимаете? Что это за манера такая выставляться? Они, получается, умные, а в Дубичах все придурки! Такой фактически напрашивается вывод.
– Никак ваше болото не может быть глыбей нашего болота, – рассудил бывший финансист.
– Почему это не может быть? – обиделся сидевший до этого молча Семен Клыга, сорокалетний мужик с озабоченным лицом, отец восьмерых детей и ждущий пополнения: супруга Анна ходила на сносях и явно опять готовила двойню.
– Почему? – переспросил Анатолий Степанович. – А потому.
– Почему это потому?
– Не может быть, потому что быть не может, – ответил убедительно Анатолий Степанович. – По законам природы.
– Ты их знаешь, эти законы? – завелся Семен Клыга.
– Я знаю! – сунулся Король и показал кулак.
– Законы природы были, – рассудил Павел Миронович, бывалый человек. – Но теперь их нет. В природе тоже полный бардак.
– Это верно, – согласился Антон Спиридонович, – зимой – дожди, летом – снег. – Но только в этой части проявил согласие, а дальше продолжал в духе единомышленников: – Но болото наше глыбей вашего, и говорить тут нечего.
– Как это нечего?! – побагровел Король.
–А то и нечего, что нечего.
Тут начался общий гвалт, каждый доказывал свое, только и слышно было – глыбей да глыбей.
– Чего орать-то? – спросил наконец густым басом Павел Миронович. – Горло-то чего драть?
– Врут же! – простонал Король.
– Сам врешь! – вскричал многодетный Клыга, у которого дергалась щека от нервного напряжения.
– Надо замеры сделать, – толково предложил Павел Миронович.
Тут с новой силой вспыхнул спор о том, как провести исследование, кто может засвидетельствовать показания и с какого болота начать. Решили всех присутствующих включить в комиссию и бросить жребий на очередность замера объектов. Целую спичку вытащил Павел Миронович: выходило, что первым будут изучать болото у околицы деревни Дубичи.
К работе приступили вечером следующего дня. Пришли все без исключения, и к тому же собрался иной праздный люд, прослышав о затее мужиков. Король приволок восьмиметровую жердь, не пожалев собственной изгороди. Но тут возникла непредвиденная закавыка – замерять глубину с краю болота было бессмысленно, а на середину не выйти: там зияло черное окно, изредка пузырясь желтой пеной.
Привезли с речки на телеге лодку, принадлежащую Семену Клыге, и вытолкали ее на середину болота с Королем на борту. Жердь беспрепятственно уходила метр за метром вглубь и не достигла дна. Такого результата никто не ожидал, и на берегу возникла ощутимая паника. Несколько успокоясь, члены комиссии вынесли решение достать еще одну жердь и соединить с первой. Король позволил взять еще из своей изгороди, что и было исполнено Иваном Жуком под неистовый лай собаки и ругань двух женщин, матери и бабки хозяина. Жердину передали на лодку, забросив бечевку, но одному Королю было не управиться. Ведь надо восьмиметровую жердину поставить торчком и проволокой скрутить с первой. Вынуждены были подтащить лодку, и Семен Клыга поднялся на борт. Вдвоем они соединили жердины, едва не перевернувшись и матом оглашая всю округу. Женщины и дети не обращали внимания на яркую словесность, сочувствуя мужикам от всего чистого сердца.
Толпа от изумления заохала, когда и двойной шест не достиг дна. Из глубин болота бурно пошли пузыри. Король и Клыга струхнули и велели подтянуть лодку к берегу.
– Кульнешься и кранты, – пояснил Семен Клыга, – а у меня дети
И не стал уточнять – сколько, потому что жена могла родить и не двойни как обычно, а тройню.
Люди еще поохали, покрутили в удивлении головами и разошлись, а комиссия осталась держать совет. Судили и рядили долго, и все успокоились, когда Павел Миронович предложил сколотить плот, поставить на него высокую треногу наподобие буровой вышки и спокойно продолжить изыскания Зацепишь жердину, поднимешь веревкой и крепи висячую с другой – полное удобство. Бывалый человек он и есть бывалый, мысль подкинул толковую, но где для плота бревна взять? Шестов набрать можно, изгородей в Дубича хватает. А бревна? С лесом нынче туго.
И Король нервно закричал:
– Чего жмешься?!
Выкрикнул гневные слова, ни на кого не глядя, но все поняли, к кому они относились. Прежде чем умные советы давать, подумай. Павел Миронови эту истину запамятовал и тут же поплатился за оплошность. Возле хаты развалюхи лежал отменный строительный лес, который он купил при содействии приятеля-лесника. Что было делать? Жалко отдавать бревна. И другого выхода нет. Пришлось кивнуть.
Через полчаса восемь бревен лежало на краю болота. Прихватили и полевые доски. Сбили бревна, оставив посреди плота квадратный колодец, что бы через него спускать шест. Призвав зевак от мала до велика, вытолкал сооружение в болото и установили на нужном месте.
Не вижу особого смысла останавливаться на всех подробностях. Люд Дубичей и Загатья долго будут вспоминать, как Алесь Король отказывался от рюмки, прямо-таки отмахивался и всем предлагающим говорил:
– Занят.
Жена Семена Клыги привела детей, как клуха выводок, но и тем не сманила мужа домой. Он стоял на плоту рядом с Королем и, вымазавшись в тине, был похож на болотного черта, отчего малые не узнавали папу и ревели от страха. Анатолий Степанович вспомнил бухгалтерскую науку и с точностью до миллиметра подсчитывал изученную глубину. Дед Прохор приходил на короткую минуту, потому что был очень занят, чуя по жизненному опыту, чем кончится толока, сей коллективный труд. Мужики были заняты важным делом, и, уразумев это, бабы перестали ругаться.
Когда Василий Крупник привел нас вечером к болоту, когда я увидел плот с буровой вышкой, молодцеватого Короля, тихого Ивана Жука, важного Павла Мироновича, Анатолия Степановича в шляпе и Антона Спиридоновича в замасленной кепке, – я сразу их узнал, будто мы были знакомы Да господи! Что тут сомневаться? И Севли, и друг его Лаптандер, и лесной человек Вокуев, и мыслитель Серафим, и грустный Иринарх, и вечного терпения северянин Егор – все они, все до единого пришли бы этим мужикам на подмогу и не стали бы раздумывать, на кой черт сдалось им это болото.
Вот и сошлись Володины и мои люди.
Да где же я болтался, где бродил, окаянный, с каким непотребьем водился, душу травил ненавистью, а они – вот! Думал, умерли давно, извелись до последнего, ан нет. Живы!
Мы застали испытателей в глубоком раздумье. Они стояли на поляне, кто курил, а кто хмуро смотрел под ноги, глубоко засунув руки в карманы и прямо-таки пугая своей неподвижностью.
Володя по привычке шумно поздоровался и пошел сыпать шутками-прибаутками, но скоро понял – зря. Тогда спросил серьезно:
– Что головы повесили, мужики?
– Тут повесишь, – ответил Анатолий Степанович и щелкнул пальцем по ученической тетради, в которую заносил записи в эти дни.
Володя посмотрел на конечную цифру и присвистнул.
– Ну и что? – спросил он.
– Как это «ну и что»? – поднял на него тяжелый взгляд Антон Спиридонович.
– Жердей не хватило? – пожал плечами Володя.
– Жерди есть, – уклончиво ответил Павел Миронович.
– Так в чем дело? – недоумевал Володя.
– Шустрый больно, – сказал куда-то в сторону Иван Жук.
– Веселый, – заметил, тоже не глядя в глаза, Король.
– Что с вами, мужики? – встревожился Володя. – Не узнали, что ль, меня? Будто не родные. Раз начали, надо кончать. Доберемся до дна и все дела.
– А если нет? – осторожно произнес Иван Жук.
– Чего нет?
– Дна.
– Не может такого быть!
– Боязно – вдруг нет, – так же тихо проговорил Иван, глядя под ноги.
– Дети! – воскликнул Володя. – Честное слово – дети...
– Лучше не знать, – вздохнул Антон Спиридонович.
Володя понял, что наступать на мужиков не следует, и умолк, вопросительно посмотрев на меня.
Тут дед Прохор, незаметно возникший откуда-то, произнес в полной тишине:
– Тайна сия велика есть...
И все, вздрогнув, посмотрели на него. Маленький, щуплый, косматый дедок смотрел голубыми глазами на болото, и не мне одному, должно быть, показалось, что это вовсе и не Прохор, а лесовик стоит.
– Без бутылки не разобраться, – сказал Володя, и мужики, сохраняя на лицах серьезное выражение, закивали.
Володя посмотрел на меня. Надо угостить людей. А как иначе? Я что, спорю, что ли? Святое дело.
И выпито было вдоволь, и наговорились досыта. Великие темы ворочали, но все больше толковали о том, что человеку надо.
Я отошел в сторону от шумных моих товарищей, лег на землю под дубом и стал смотреть в небо.
Жил без оглядки, часто глупо, бестолково, суетно. Сколько себя помню взрослым, только и знал, что ворчал, винил всех подряд – чванливых вождей и послушный им народ, менял работы, привычки, друзей и докатился до одиночества, до растительной жизни.
А ведь снились!
Не раз приходила во сне мать в малице с черным капюшоном, смотрела на меня строго, и лик ее был суров. А то стоят на лодке дядья, весла в руках держат. Среди них я вижу незнакомца и догадываюсь, что это отец, который ушел на войну, когда я еще был несмышленышем. И все они глядят на меня без доброты, с явным укором. А я не могу понять, чего обиделись, такие прежде добрые... Я прошу и меня взять в лодку, не оставлять на берегу. Но они на мои крики и не отвечают. Живи, мол, но так, чтоб нам не досадно было. Мол, имей понятие, что приходим мы на землю не случайно, а по воле божьей. И уж очень на короткий срок.
К себе забрать не торопились. Давали пожить на земле.
Я закрыл глаза, потому что услышал чьи-то шаги.
– Спит, – прозвучал надо мной голос Павла Мироновича. – Пусть отдохнет. А я так скажу... – Он вернулся к товарищам и продолжил: – Жизнь – это вино в стакане. У одних больше налито, у других – меньше. Важно то, как это вино выпить, – залпом или... смакуя.
Мужики одобрительно загудели, тут же согласно решили выпить за это и залпом опорожнили стаканы, потому что прохоровку, первачок ядреный, смаковать невозможно.

К началу