От автора:
В первой части – «Облако» - повествование ведет человек,
живущий в Минске. Вторая часть - «Амбарная книга» -
исповедь жителя Мужей. В том и другом случае
на ось определенного сюжета нанизаны рассказы.
В них вся суть.
Федор Конев

Часть первая.

ОБЛАКО


Доподлинно помню тот день и час, когда осветила мою смутную душу изумительно ясная и простая догадка – кто же мой ангел-хранитель и почему так часто он спасал меня в трудные часы житейских неурядиц или духовной слепоты.
Однако прежде следует, по моему разумению, хоть несколько рассказать о себе, и не потому, что, может быть кому-то уж очень интересна моя персона, а единственно ради того, чтобы понятнее стало, о чем я собрался откровенничать и чего ради сел за письменный стол, с которым в последние годы поддерживал лишь касательные отношения, то есть изредка влажной тряпкой вытирал пыль. А вообще-то с младых лет, можно сказать, был склонен к сочинительству, немало исчеркал бумаги, но все свои творения хранил в нижнем ящике стола и не по причине скромности или критического к себе отношения, а только в силу огульной обломовской лени и чисто маниловского благодушия – чего суетиться, мол, и бегать по каким-то там редакциям, когда все образуется само собой: придет умный дядя – не может не прийти! – и заберет все написанное, дабы тут же, незамедлительно выпустить отдельной книгой на вящую радость читающей публике. Однако лета плыли, что облака по небу, и уже за пятьдесят перевалило, а умный дядя где-то заплутал и все не приходил. Потом наступило время, когда я отчаялся от ожидания, в стакане водки утопил истаявшую до спичечной худобы надежду и остаточный, одному Богу ведомый срок жизни решил провести растительным образом, то есть как трава, как придорожный куст.
И что же из себя представляла эта моя растительная жизнь?
Главной ее особенностью, ее сутью было то, что так полно выражает принцип – мне все до феньки! К этому основополагающему постулату я пришел в конце восьмидесятых годов текущего столетия, насмотревшись до оскомины телевизионных передач, начитавшись до икоты газет и журналов, а также наговорившись до хрипоты о политике, выясняя, чем один лидер лучше другого, как большевики охмуряли народ, а потом назвались демократами и принялись за свои грешные дела с новой яростью, почему, однако, всех мастей спасители не могут несчастный народ сделать счастливым. Когда же уразумел, что передо мной разыгрывается великий спектакль, в котором мне уготовано место безликого статиста, коим я был всю предыдущую жизнь, я весьма обрадовался и успокоился.
Ни во что не верить, ничего не ждать и не строить иллюзий – это большое счастье, потому что потом не придет разочарование и не будет стыдно за то, что при твоем участии творились не благие дела. Меня очень устраивала моя растительная жизнь. Я чувствовал себя гостем на этой земле и поступал, как подобает гостю – ни во что не вмешивался, ни с кем не спорил и не лез, куда надо и куда не надо, со своим уставом. Только одно неудобство огорчало – надо было подзарабатывать, чтоб прокормить и мало-мальски приодеть себя. Благо, я человек одинокий и весьма неприхотливый, вполне хватает тех деньжонок, что получаю от продажи домашних тапок, мною сработанных. Можно в нынешнее время развернуть большое дело, открыть цех и не только тапочки плести, но изготовлять разные другие поделки из кожи, закупая материал в деревнях, но тогда моя жизнь стала бы уже не растительной, а я этого не желаю. Сотворю две-три пары тапочек, на вид – загляденье, такие в старину князья носили, и – на рынок. Вот тебе и деньги. Можно целый месяц пробавляться, как захочется. Для полной ясности добавлю, что мои дети давно выросли и живут своими семьями, а жена много лет назад – как в песне – нашла себе другого и живет, слава Богу, очень даже уютно. Так что по части семьи все сложилось благополучно и мне хорошо в моей однокомнатной квартире на четвертом этаже панельного дома в окраинной части города.
На свете мало счастливых людей, и я один из них, потому что у меня много свободного времени. Может быть, по этой причине, а вернее – и по этой тоже я открыл однажды вечером нижний ящик письменного стола и достал красную папку. В этой папке лежали рассказы, написанные в разные годы, но все – о Севере. Обстоятельство сие объясняется тем, что родился я в старинном селе Мужи, которое стоит на левом берегу Малой Оби. Там я окончил школу в середине пятидесятых годов, после армии вернулся и три года работал на лесопилке. Мне было двадцать четыре года, когда я уехал из родного села и более туда не возвращался, потому что к тому времени родители умерли, и никто меня там особенно не ждал. Окончив Московский государственный университет и за годы учебы обретя славного друга Володю, я уехал с ним в его родной Минск, умудрился прописаться и устроился учителем истории в одной из рядовых школ. Это было в начале шестидесятых, то есть более тридцати лет я живу тут и смею сказать, что здешняя земля стала моей второй родиной.
В школе я не особенно задержался, было скучно повторять из года в год одно и то же согласно учебникам, зная при этом кое-что из подлинной истории. Я, видимо, по характеру из тех людей, кто не любит ходить по одной и той же тропке. Мой друг Володя, которого я и поныне называю славным, устроил меня корреспондентом в республиканскую газету, но не заладилось с главным редактором, и я ушел в ученики к реставраторам, случайно сойдясь с ними, помогал обновлять росписи в Пинской церкви, ездил по республике в поисках старины, но перспектива корпеть над какой-нибудь иконой и снимать слой за слоем в попытках найти первоначальную живопись меня не прельщала, не хватало профессиональной одержимости. Подался редактором на киностудию, но эта цензорская работа очень скоро надоела, и я перешел в цех подготовки художником-декоратором, но попал на беспредельно глупую картину, обозвал режиссера придурком, и оставалось гордо хлопнуть дверью. Дальше больше – прибился к артели, строил, коровники, заливал бетоном фундаменты для дачников, затосковал по интеллектуальной работе, пришел к Володе с поклоном и он устроил меня в толстый журнал, где проработал довольно долго, пока не пришла мысль из кожаных полос сплетать тапочки без задников. И вот уже четвертый год хожу в свободных ремесленниках.
Но, видимо, нельзя быть бесконечно счастливым, как невозможно питаться одной черной икрой. Когда постоянно солнечно, появляется тоска по какой-нибудь тучке. Вот она и шевельнулась во мне– тоска.
Я раскрыл папку и уставился на стопку отпечатанных на машинке листов. В нижнем ящике стола были и другие папки, но я взял красную и обнаружил в ней рассказы, которые – как припомнилось – писались в часы необъяснимой и внезапной тоски по земле моих прадедов.
Тогда перед мысленным взором распахивались речная ширь и сизая безбрежная тайга...


СИНИЕ УВАЛЫ

За мелким и частым ельником кто-то кричал надорванным голосом:
– Спасите!
– Иду, иду,– добродушно бормотал Вокуев, но споткнулся о корневище и долго разглядывал подошву, не сорвалась ли в носке. Бродни были не новы, но он жалел их, потому что сработаны старым, ныне уже покойным, другом Сухомятовым, и так пришлись по ноге, будто в них родился.
К счастью, подошва была цела, и Вокуев зашагал дальше. За ельником находилось болото, гиблое место, по которому только Вокуев и мог пройти, за полвека лесной жизни отыскав-таки заросшую мхами тропу. Может, осталась еще от тех зверей, которых теперь и на земле нет. Была она единственной на все болото, вытянутое многокилометровой гнилой пастью вдоль Синих Увалов.
Беспорядочно бился и вопил в трясине лет двадцати чернявый со слипшимися волосами и побелевшими от страха глазами парень. Увяз он по самые ребра, усугубляя и без того жалкое свое положение бесполезной суетой.
– Ты не трепыхайся,– посоветовал ему Вокуев.
Парень не сразу поверил своему слуху, а разглядев перед собой человека, так рванулся вперед, что еще глубже ушел в ржавую хлябь и уже прохрипел:
– Тону...
Бестолковый и очумелый страх парня раздражал Вокуева, поэтому он недовольным голосом проговорил:
– Вон, сбоку, ухватись!
Парень пугливо повел головой вправо, увидел округлую и пышную, как бабья грудь, кочку, и обнял ее.
– Вот и держись,– вздохнул Вокуев, посмотрел по сторонам и пошел назад.
– А-а! – завопил парень.
Вокуев с досадой поглядел на него и проговорил:
– Не маленький, вроде...
Перейти болото зимой охотников не находилось. Сколько Вокуев ходил в лесниках, такого смельчака видеть ему не привелось и едва ли приведется. Причина тому была ясная: самое отважное сердце дрогнет, когда среди первозданных снегов, окутавших деревья, кусты, кочкарники, вдруг открываются глазу черные, как могилы, незамерзающие окна, от которых поднимается густой пар. Обманчивой и жуткой кажется вся снежная равнина, ступи – и поглотит тебя смоляная мгла, а в образовавшуюся прорубь ударит белый пар.
Но летом, в пору буйной зелени, недели не проходило, чтобы кто-нибудь да не угодил в болото. Обычно это были туристы.
Устроят привал на берегу Оби, на высоких веселых холмах, где растут звонкие сосны, и при закате солнца любуются Синими Увалами, а утром обязательно окажется среди всех разумных один одержимый и пойдет через тайгу, надеясь одолеть дорогу за короткие часы. Но солнце закатится и снова взойдет, а вокруг все будет тайга – мох по колено, застоялый сырой воздух и лохматые лапы елей над головой. В полдень он выйдет из глухой чащи, обрадуется простору, увидит рядом Синие Увалы и устремится к ним.
Ведь непременно же друзья-приятели отговаривали от опрометчивого шага, пугали нехоженой тайгой, но все напрасно. Какую-то странную власть имели Синие Увалы над юнцами,– к счастью, это касалось не всех,– так что теряли они власть над собой и пускались в путь, не думая о риске. К болоту выходили, где приведется, и Вокуев иной раз отмахивал километра три, чутким слухом лесного человека уловив крик, который казался слабее комариного писка.
Отчего природа распорядилась так, что перед Синими Увалами возникло препятствие?
Кто знает...
Вокуев вернулся в ельник, долго ходил, приглядываясь к деревцам, будто подбирал для новогоднего праздника, наконец, облюбовал в лощине ольху, срубил тремя ударами топора, очистил от веток и остался доволен.
Парень за это время несколько пришел в себя и смотрел на Вокуева осмысленными глазами. Если человек срубил ольху, то не просто же так, рассудил он, и терпеливо ждал, что будет делать дальше медлительный старик.
– Дерево из-за тебя сгубил,– ворчал Вокуев, пряча топор за пояс.– Куда ловчей арканом вас таскать, да где ты купишь добрую бечевку? Ходил в село, спрашивал Рочева, который в хозяйственном, так нет пеньковой, а шелковая не годится. У знакомого оленевода выпросил бы тынзян... Да где он, знакомый? Сроду не было.
Вокуев топтался между кочек, стараясь удобнее устроиться.
– Ты из каких краев сам-то будешь? – спросил он, выравнивая каблуком крохотный пятачок, чтобы уместились ноги.
– Из Ростова,– ответил парень.
– У меня приятель был, Захар. Женился на Фроське, пекарша у нас была, молоденькая. Так она Захара увезла к себе на родину, то ли в Ростов, то ли в другой какой город. Это в каком же году? Или в тридцать пятом, или чуть раньше. Призабыл...
– Я больше не могу,– напомнил о себе парень.– Руки отнялись.
– Понятное дело,– согласился Вокуев.– Только не блох ловим, спешка ни к чему. Один поторопился... В Ростове кто у тебя? Отец, мать?
– Да... И сестренка.
– Видал? Отец начальник али как?
– Слесарь на заводе.
– Во! Не лезет, куда не надо. Третьего дня тонул студент из Одессы. Четверо братьев у него и все младшие. Мать одна. Смекнул, что к чему? Эту ж ораву кормить надо!
– Я все понимаю!
– А то один был из Омска. Я теперь всю географию знаю. Так он месяц тому женился...
– Я вам буду обязан,– торопливо сказал парень, осененный вдруг привычной городской догадкой.
– Это как?
– Отплачу за добро.
Вокуев вздохнул:
– Один тоже обещал ружье выслать. Да, видать, запамятовал...
– Я обязательно!
– Зачем? Ружье у меня доброе. Попусту не обещай. Ты мне скажи – а будущим летом?..
– Что будущим летом?
– Обратно сюда придешь? Или отпала охота?
– Не могу больше!
– Вижу,– печально заключил Вокуев,– отпала...
До лесной избушки они шли сперва ельником, а потом вертлявая тропа повела их среди кустов багульника и чахлых северных берез, всегда напоминавших Вокуеву миловидных лицом молоденьких сестриц-горбуний, когда-то давно живших в селе. Они умерли от цинги лет пятьдесят назад, но он почему-то никак не мог забыть их белые лица, удивительно нежные для северянок.
Иногда ему хотелось перенести березку, окоченевшую под тонкой берестяной одежей, в свою лесную избушку и отогреть теплом жарко натопленной печи. Он ясно помнил сидевших у раскаленной до красноты времянки сестриц-горбуний, смотревших с восторженным ужасом на прибежавшего с мороза в распахнутом пальтишке соседа-сорванца, вывалявшегося в снегу с головы до пят. Лицо одной как-то призабылось, будто размылось в белесое пятно, зато крутые, резкие брови, пронзительные глаза и смешливый носик второй Вокуев видел так же явственно, как свою ладонь.
Ручей был неширок, бежал по камням и корневищам, струи его зримо переплетались, и чудилось, что они рождают хрустальный шорох. Вода оказалась ледяной, и парень ополоснул лицо, но раздеваться не стал, спросил:
– Нам далеко еще?
– Шагай, дойдем.
Вокуев с безразличием отвернулся, перешагнул с камня на камень и сквозь густой ольшаник выбрался на пальник. От безветрия и горячего солнца здесь было душно, будто еще не остыл жар от бушевавшего когда-то пожара. Мокрая одежда парня, высыхая, дымилась.
– Значит, охота отпала? – неожиданно спросил Вокуев.
– Какая охота?
– Обратно прийти?
– А-а! С меня хватит.
– Чего шел-то!
– Гусев говорит: пойду, – стал рассказывать парень.– Танька принялась его уговаривать. А он рвется. Ну, я и сказал: пошли. Гусь видит, что я не шучу, и прикинулся больным. Ноги, мол, натер, болят. А чего им болеть? По-моему, Танька все поняла. Ну, а я пошел. Не мог же я после этого остаться.
Лесная избушка Вокуева стояла возле озерка, в котором паслись жирные караси. На крыльце лежала седая собака, она не стала без толку брехать на незнакомого человека, а только вопросительно посмотрела на хозяина и снова задремала.
В избе Вокуев раздел парня донага, закутал в байковое одеяло, усадил чай пить. Между прочим сказал:
– Которого спасаю, а никто не обещал вернуться.
– Не дураки же,– отозвался парень.
Вокуев ничего не ответил, но явно остался недоволен, не стал садиться за стол, а вышел на улицу, в деревянном корыте выстирал одежду спасенного и развесил сушить.
Когда вернулся в избушку, парень уже спал, калачиком свернувшись на топчане. Тонкое, по-девичьи красивое лицо его улыбалось во сне. Вокуев постоял, потоптался на месте, потом выбрался на улицу, сел на порог, набил трубку и задымил. Отсюда видны были Синие Увалы. И что туда тянет? Какая такая сила?
Инженер из Тамбова тут вот сидел и плакал. Смотрит на увалы, а по щекам слезы текут.
– Ты чего? – спросил его лесник.
А тот ему:
– Никогда себе не прощу, что не дошел до них.
– А ты еще попробуй,– подсказал Вокуев.
Инженер с горечью признал:
– На вторую попытку меня не хватит.
Не скажи он этих слов, открыл бы ему Вокуев правду. По единственной тропе, только ему известной, не раз переходил он болото и доподлинно знает, что нет там ничего, на Синих Увалах, кроме камня да лишайника. Мертво там и оттого неуютно человеку. Пологие склоны покрыты мелким плоским камнем, как чешуей. Даже полевые мыши не водятся. Зябко и одиноко по ту сторону болота, как на покинутом кладбище в сумеречный час. И тени облаков, бегущие по земле, нагоняют непонятную печаль.
Увалы эти кажутся синими только издалека.
Вокуев разбудил парня рано утром, как только встало солнце.
– Знать, сбились с ног, ищут,– сказал он.
Парень оделся во все сухое.
– Спасибо вам,– поблагодарил он.– Даже не знаю, как вас и...
– Поторопись.
– Куда мне идти?
– Вона дорога. Прямо в село приведет.
– Не заблужусь?
– Не сходи с дороги.
– Огромное вам спасибо!
– Прощай.
Парень уходил легко и раскованно. Скоро он встретится со своими друзьями-приятелями, станет заливать, как добрался до Синих Увалов и какое это счастье прикоснуться к великой тайне, которую передать на словах невозможно, а можно лишь самому познать.
Вокуев наверняка знал: так оно и будет. Сам не раз слышал бахвальство вытащенных из хляби. Кто-нибудь доверчивый примет за чистую монету речи хвастуна, затуманенным взглядом уставится на далекие увалы, а потом пойдет...
Вокуев смотрел на уходящего – и спрашивал себя, отчего и этому не показал тропу, не повел к Синим Увалам, чтобы увидел юнец, что ничего там нет? Отчего?
По странной душевной прихоти Вокуев ждал, что все же найдется человек, которого болото не испугает с первого раза, и он рискнет вторично. Снова Вокуев спасет его, но сильнее собственного страха окажется человек и опять устремится к Синим Увалам. Уж такой умрет, но не успокоится. И ему-то Вокуев покажет тропу.
– Иди,– скажет он,– но там ничего нет.
Помолчав, добавит:
– Там ничего нет, но ты иди.
Однажды Вокуев взобрался на гребень увала и увидел впереди, до самого горизонта, плоские безлесые холмы. А что за каждым этим холмом? А что за ними за всеми?
Вокуеву до слез было жалко, что он уже стар и долгую дорогу ему не одолеть.

***
Вот такой, значит, рассказ... Вокуева этого я знал, приходился он мне родственником по материнской линии. Это к слову...
Прочитав «Синие Увалы», я еще не догадывался, что моей беспечальной жизни приходит конец. Чувствовать себя спокойным и равнодушным, когда рушится страна, на обломках возникают войны, мечутся растерянные толпы и витийствуют перевертыши, было своего рода протестом. Так протестует умерший, когда на его поминках говорят ненужные и глупые речи, безобразно много пьют и в конце концов забывают, ради чего собрались. Я, подобно покойнику, отстранился от всеобщего безумия и единственно чего хотел – чтобы меня не трогали. Но мою растительную жизнь порушила не буйная действительность и не чужая сила, а моя же свобода.
Я как прежде жил? Ел, пил, работал, спал, просыпался, ел, пил, работал, спал... Задумываться было некогда. К тому же затюканная житейскими мелочами душа отучилась летать и разве лишь изредка хлопала крыльями, как курица, но тут же смирялась, понимая бесполезность потуг. Но вольная воля последних лет, полная свобода, мною обретенная, стали причиной того что душа моя оклемалась и, видать, стало ей тесно, как утенку в скорлупе: клюнул раз, второй и высунул голову, выбрался на свет божий, пошел на слабых еще лапках, спустился к озеру, поплыл по воде, нырнул – дна не достал, взлетел – звезд не достал, с того и начинается смута, вечное недовольство и стремление.
Очухалась душа-то и спрашивает:
– Родился, чтоб умереть? Зачем? Какой смысл? Говоришь – живу, потому что еще не умер. Помру – не буду жить. Экая, брат ты мой, гармония! Но зачем-то же была тебе дадена жизнь? Какое-то ж было твое предназначение? Или все случайно? Все понарошку?
С той минуты, как я достал из ящика стола красную папку и до той, когда осенила меня светлая догадка, о которой я намекнул в начале повествования, прошло не много времени, не более месяца, но с каждым днем нарастали вопросы, которые прежде меня обходили, а может быть, потаенно зрели, наливались ядовитой силой, как яблоки соком. А потом безудержно прорвались – и вопрос за вопросом. И до того меня довели, въедливые, что я заметался в своей однокомнатной квартире, аки зверь в клетке.
– Что есть свобода? Почему не добро воспользовалось ею, а зло? Почему так торжествуют низменные страсти? Свобода – значит, долой стыд? Так, что ли? Свобода от кого? От Бога? От совести?
Однажды пришло в голову позвонить Володе Веткевичу, старинному другу, с которым давно не виделся.
С Володей мы познакомились в студенческом общежитии по приезде моем в самом начале шестидесятых годов в Москву для поступления в университет. Он с хохотом ворвался в комнату и со стуком поставил на стол две бутылки портвейна «Три семерки». Нас было трое, обитателей жилья, и его поселили четвертым.
– Этот факт треба замочить, иначе получится не по-людски, а все мы христиане, и не пристало нам нарушать заповедные традиции предков.
Володя говорил громко, связно складывая слова, будто вел некую песнь. Не прошло четверти часа, как стол был накрыт и мы сидели за ним, широко и благодушно улыбаясь друг другу. После разных тостов и общей болтовни Володя вдруг повернулся ко мне всем туловищем и с интересом спросил:
– Кто ты, а?
– Афанасий,– ответил я с недоумением.
– Да нет! По национальности?
– Коми.
– О! – воскликнул Володя.– Точно! Посадили коми картошку. Назавтра выкопали и съели. Агроном прибежал, кричит: «Что вы наделали?» Коми отвечают: «Очень кушать хочется».
Анекдот по тем временам был свежий, рассказчиком Володя оказался отменным, да и вино заиграло в жилах, так что хохоту было много. Посмеялся и я. Но в глубине души обида затаилась. Что хорошего в том, когда твой народ выставляют глупым?
– Из какого села? – опять спросил Володя.
Не знаю, как нынешние северяне, а прежде северный человек никогда не показывал, что обиделся. Обиженный слаб, как ребенок, а надо быть спокойным.
– Мужи,– отвечаю,– называется.
– Точно! – опять воскликнул он и обратился к двум остальным: – Строили в Москве Собор Василия Блаженного. Иван Грозный посылает гонца в Мужи. Мол, вышлите триста тысяч яиц. Для раствора применяли. Те прислали,... сварив вкрутую.
Сам хохочет, того гляди захлебнется.
– Куропачьи? – спрашиваю я, когда мои собутыльники поуспокоились.– Кур тогда не держали. Куропаток хватало.
– Домашних?
– А как же!
– Правда, что ли? – Володя попался.– Я такого не слышал.
– Темный человек, вижу.
Но вскоре я пожалел о своей глупой шутке, потому что каждый раз, знакомя меня с кем-нибудь, Володя добавлял:
– Северянин. Они там куропаток приручили.
На Володю было трудно обижаться, потому что весь он в ту пору светился беспечным скоморошьим весельем, весь был пронизан какой-то солнечной жизнерадостностью. Но это я увидел чуть позже, а в тот вечер мне были неприятны его шутки. Посмеявшись над глупыми людьми, пославшими царю вареные яйца, он тут же, почти без перехода, начал говорить о том, какие у него на родине, в Белоруссии, красивые песни поют. И спел одну несильным, но приятным голосом. Потом стал хвастать, что лучшего края на земле нет, где были бы такие леса, реки, озера, такие болота и лужи, а что касается девушек, так и думать не смей, что краше их могут быть. Володя забывался, как токующий тетерев, когда говорил о родном крае, все там было исключительным – и старина, и новь, и люди, и легенды...
– И слоны крупней? – спросил я, уловив короткую паузу.
– Что ты, братка! – вскинулся Володя.– Да у нас...
И только тут до него дошло, что заговорился. Володя расхохотался так искренне, так безудержно весело, что у меня в груди растаял ледок обиды. Я потом много раз слышал, как Володя спрашивал новичков:
– Бурят, говоришь? Посадили буряты картошку. Назавтра выкопали...
– Откуда, говоришь? – теребил очередного.– Точно! Царь Иван Грозный послал на Алтай посла...
Не единожды слышал я от него про эту картошку и вареные яйца, но каждый раз было смешно, потому что даром лицедейства он обладал отроду. Одни обижались, другие смеялись вместе с ним, а как-то наедине со мной Володя вдруг сказал:
– Человек без юмора – это уже не человек.
Я стал возражать и привел пример, назвав имя одного из наших общих знакомых, отличавшегося своими знаниями и подававшего надежды, как говорили преподаватели, но совершенно не понимающего шуток.
– Вот доказательство! – обрадовался Володя.– Он умный пень. А даже умный пень – это не дерево.
Гибкий ствол, устремленный к небу, раскидистые, будто желающие обнять весь мир ветви, трепетные, как страсти, чуткие до малейшего дуновенья ветра листья – это все то богатство, которого лишен пень, если даже он очень умный. В этом я согласен с Володей и по сей день.
Наше приятельство в студенческие годы постепенно выросло в дружбу, мы часто бродили вдвоем по Москве и бесконечно рассказывали друг другу о тех краях, где родились и выросли, и о тех людях, которые населяли наше детство и отрочество. Должно быть, каждый из нас нашел в другом благодарного слушателя...
Володин телефон не отвечал, и я снова обратился к красной папке. Рассказы там лежали без всякой системы, но я не стал ворошить их и делать какой-то отбор, а читал подряд.
 

Далее >>